Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива - Юрий Ценципер

Хозяйственная Броня поставила на дверь несколько крючков, на окно – тоже, но наша фанерная дверь на фанерной стенке могла развалиться от сильного удара, поэтому мы жили в постоянном страхе. В редкие минуты протрезвевший Василий Петрович извинялся перед нами, и мы пользовались его уважением. “Барышни” называл он нас.

Вот в этой комнате мы и прожили первые годы нашей московской жизни.

Через два дня после приезда я поехала на Неглинную на биржу труда. Это было большое серое мрачное здание с огромным залом и множеством окошечек. Каждое утро сюда приходило очень много людей, они отмечались и ждали работы. Легче было тем, которые готовы были уехать, и очень трудно было получить какую-либо работу в Москве.

Несколько месяцев изо дня в день я приезжала сюда, часто приходила пешком, предпочитая израсходовать 7 копеек на два бублика. Очередь продвигалась очень медленно, надежды на получение работы было все меньше. Положение мое становилось хуже, мне стыдно было питаться за Бронин счет, да и что он, этот счет в 18 рублей ежемесячной зарплаты, поэтому я часто нарочно не приходила допоздна домой, шатаясь голодная по улицам.

Я могла пойти к Марку – двоюродному брату, который жил в то время в Москве и занимал уже очень крупный военный пост. Но и это мне казалось унизительным.

Я ходила к ним (к Марку и его семье. – Ред.) только раз в неделю, на обед в воскресенье, пешком с Марьиной Рощи на Таганку и ничего не рассказывала им о своем бедственном положении.

Однако голод меня мучил все больше, да и обувь совсем развалилась. Мысль о том, как жить и что делать, мучила меня.

Когда я ездила на трамвае, то всегда смотрела на людей, старалась угадать их характер, профессию и часто думала, кто из них может мне помочь.

Однажды я увидела человека, одетого в дорогую шубу и шапку. И после долгих сомнений и страха, что он сойдет с трамвая, решила спросить у него, не может ли он помочь мне с работой.

На мой вопрос он ответил: “Да, смогу”. Написал адрес и велел прийти на следующий день утром. И вот я в Трубном переулке в подвальном помещении, маленькая вывеска “Иголки для примусов”, владелец Блюменкранц. В мастерской душно, шумно, всюду обрезки жести и тонкой проволоки и несколько штамповочных прессов. Работали 4 рабочих. В отгороженной конторе сидел хозяин – мой вчерашний знакомый. Он меня подробно расспросил обо всем и сказал: “Я могу тебе помочь, но работать ты будешь после четырех часов дня, когда мастерская будет закрыта для всех, у меня нет денег, чтобы платить за тебя налоги. Ты можешь привести с собой свою подругу”. Я согласилась и позвала с собой Броню и Таню.

Работа была несложная, но тяжелая – одной рукой нужно было крутить тяжелое колесо, а другой подставлять нарезанные кусочки жести под штамп, который пробивал в них желобок. Следующая операция – насаживать проволоку на узкий конец жестянки.

Как жестоко он нас эксплуатировал, но все-таки это был заработок! Я по-прежнему ходила отмечаться на биржу.

Очень плохо стало зимой. В подвале было холодно и бегали огромные крысы. Однажды, когда было особенно холодно, я взяла керосинку, подставила под нее высокую табуретку и не заметила, как промасленная табуретка начала тлеть. Схватились мы только тогда, когда она вспыхнула. Мы, три испуганные девчонки, бросились к дверям, но они были заперты, и никто не слышал ни наших стуков в двери, в окна, ни криков. Поняв, что мы погибаем, мы начали тушить огонь, который перекинулся уже на станок, схватили свои пальтишки и закрывали ими, обливали водой, топтали огонь. Помещение было полно удушливого дыма, почему-то потухла лампа, но огонь нам удалось потушить. Когда пришел хозяин, он застал нас в углу у двери. Темнота и мы три, плачущие криком, задыхающиеся. Он очень напугался, подарил нам по три рубля и просил никому не рассказывать. С этого дня мы особенно жестоко его возненавидели, часто между собой мечтали и клялись отомстить ему, но на работу ходили по-прежнему.

Условия наши нисколько не менялись. Мы боролись с холодом, с наглыми скользкими мышами, по-прежнему жили впроголодь, уставали от тяжелой работы. Очень болели руки.

Из дневника:

17.12.1926, Москва

Состояние в последние дни страшно напряженное. Привязана я к Сеньке страшно. Так привыкла к нему. Вечно пишу ему, что нам порвать необходимо, сама делала попытки к этому, а все же тянет он меня к себе. Всегда такой аккуратный в переписке, он на мое последнее письмо не ответил. Не знаю, какая этому причина. Или рассердился на меня, или… Охота написать ему, да сдерживаюсь. Самолюбие не позволяет. Натура у меня болванская.

Сколько времени все было сосредоточено на том, чтобы уехать в Москву, а теперь уже мне кажется это простым, обыкновенным. Хочу поехать в Одессу. Что это? Неужели я люблю Сеньку? Сама не могу отчета себе отдать.

Из воспоминаний:

Позже он приехал в Москву. Он был вторым секретарем Одесского горкома партии. Он умолял меня выйти за него замуж. Обещал хорошую жизнь, учебу, звал в Одессу. Но я уже тогда понимала разницу между нами, я сказала, что сначала должна достигнуть чего-нибудь в жизни…

Ох, как трудно было мне начинать жить.

Из дневника:

5 января 1927 года

Предполагала больше не писать дневник, хотела сжечь, а сегодня опять пишу. Пишу, потому что скучно и тяжело. Вот уже в Москве семь недель, а все еще такая неопределенность, что жить неохота. Пока, вот уже несколько дней, совсем ничего не делаю. В мастерской прессом себе пальцы придавила (левую руку так, что делать ничего не могу). Счастье, что этим отделалась, – могло быть хуже.

Из воспоминаний:

Я вынуждена была пойти в амбулаторию, где мне наложили гипс. Испуганный хозяин сказал нам, что вынужден отказаться от нас, т. к. закрывает мастерскую. А когда я пришла домой, Броня позвонила Марку и все ему рас сказала.

До приезда в Москву Ася не видела двоюродного брата с 1918 года, когда они прятали его в своем доме от махновцев. Его биография во многом была типична для революционно настроенных людей того времени, но в чем-то она была уникальна.

Марк родился в 1895 году. Окончил Ковенскую гимназию, Институт экспериментальной психологии в Лейпциге, Одесскую школу прапорщиков. В школу прапорщиков он был принят, так как на войне 1914 года получил “полного” “Георгия”, и поэтому ограничения по “еврейству” были с него в соответствии с царским указом сняты как с “пролившего кровь”.